Об эгоизме и христианской любви к самому себе
Опубликовано: 06.09.2018
Эгоизм, как принцип современной жизни
1 . Говорят, что этика напрасно пытается выставить какие-либо иные мотивы и законы нравственной деятельности, кроме мотивов эгоизма, а следовательно, она лишена права на существование в виде самостоятельнаго начала и должна слиться с социологией.
Правда в настоящее время, кажется, нет слова более гнусного для человеческаго слуха, как эгоизм. Сами эгоисты, настоящие утилитаристы-себялюбцы и те теперь боятся хвастать своим мировоззрением и, когда нужно, накидывают на себя перед обществом тогу альтруизма. А между тем, некоторые проповедают теперь, как самую обыкновенную вещь, что мир и живет и – главное – может жить только одним эгоизмом.
Я приведу довольно характерную исповедь одного современного писателя, который, в поисках при свете своей совести за истиной, всматриваясь в окружающий его мир, ничего не находит иного, как только один эгоизм. (Разумеем Минского: При свете совести. СПб. 1890). Человек создан так, что любить должен только себя, но эту любовь он может проявлять не иначе, как первенствуя над ближним своим, таким же, как он сам, самолюбцем, жаждущим первенства. Слово самолюбие – плеоназм 1 , ибо только себя и можно любить. Все, что мы ни любим, все любим единственно ради того, чтобы извлечь из этого себе пользу. Любить можно собственно только одно бытие, или вернее, чувство бытия, сознание жизни, благодатной мистически-отрадной жизни, равно как ненавидеть можно лишь небытие. Все, что есть в мире самаго неэгоистического, веселого и чарующего: сияние солнца, материнские ласки, детский смех, аромат цветов, все это веселит и чарует лишь потому, что претворяется во мне в сознание моего собственного бытия. И – наоборот. Люди постоянно приходят между собою в столкновение, делятся радостью и горем, но при всем этом душа каждого остается герметически замкнутой сама в себе. К людям, дающим пищу нашему самолюбию, мы чувствуем признательность, а к врагам нашей гордости – злобу. Мы любим людей так-же, как гастроном любит вкусные блюда. При всеобщем и постоянном стремлении каждого человека к первенству и главенству иногда эти частные стремления принимают ужасно, до трагизма комичные формы. Если чужая слава возбуждает нашу зависть, то мы сперва, насколько возможно, подкапываемся под нее, черним ее. Но когда замечаем бесплодность своих усилий, мы начинаем тогда исступленно превозносить того, кому завидуем, неумеренно ему покланяться, вызываем нарочно на споры и торжествуем, если нам удастся к чужой славе привить свое ничтожество, ибо страстное поклонение наше какому-либо величию уже есть само в себе событие, выдвигающее нас вперед, на всеобщее внимание. Критик, порицая автора, как-то всегда ухитрится при этом похвалить себя и приотворить перед читателем анфиладу своих собственных достоинств. Преступник делает себе пьедестал из эшафота. Злодей хвастается своими жестокостями. Горе самое сильное утешительно тем, что оно дает право на внимание. С каким сладострастием стонет больной, если поблизости находится любящий его человек. Больному сладко сознавать, что наконец-то он имеет право наполнять всю квартиру своими воплями. Некоторые положительно упиваются мыслью о своей будущей смерти, воображают себя в гробу, который составит тогда предмет общего внимания ближних, над которым будут проливать слезы сожаления и скорби, представляют, как в траурной рамке публикации появится имя умершего, как многие удивятся и т. п. Счастливый кичится своим счастьем, несчастный – своим горем, герой – своею известностью, заурядный человек – своею заурядностью. „Я – человек самый обыкновенный“ – говорят о себе подобные люди, и при этом делают такую самодовольно-хитрую улыбку, как будто быть обыкновенным и есть самое необыкновенное в мире. Итак, самолюбие – было, есть и будет не пороком, не болезнью души, но ее верховным, сокровеннейшим началом, неизменным законом, управляющим всеми ее движениями от рождения до кончины (стр. 1 – 30) Это вывод – из наблюдения наличной действительности.
Эгоизм, как верховный этический мотив в философии (Спенсер, Шопенгауэр и даже Кант)
2 . Это наблюдение и этот вывод не новость. Эгоизм издавна пыталась поставить во главе этических мотивов философия. Нечего, разумеется, говорить об эвдемонистах 2 . Утилитарист Спенсер, сливая эгоизм воедино с альтруизмом, утверждает, что первый все-таки и в жизни и в теории первенствует над вторым. Этот всемирный принцип, по его мнению, созидает счастье. Общее счастье приобретается тогда, когда каждый отдельный индивидуум наиболее лучшим образом приспособлен к выполнению всех своих обязанностей. Сравните человека здорового с болезненным. Здоровый всегда бодр, весел, постоянно полон энергии и готов к своему делу; он работает с охотой, скоро; на будущее смотрит с надеждой и с верой в своей успех. Не то болезненный человек. Он уныл, неэнергичен; он мало надеется, меньше верит в себя; он тяготится собой. Первый, разумеется, сделает несравненно более вкладов в сокровищницу общего счастия, чем второй. – Шопенгауэр, напр., выставляет основным этическим мотивом сострадание. По-видимому, этот мотив должен быть совершенно чужд какого бы то ни было эгоизма, ибо Шопенгауэр не признает никакой ценности за личной жизнью человека. Но и в этом мотиве звучит эгоизм. Если мы сострадаем чужому несчастью с тем, чтобы уменьшить свои страдания при созерцании своих собственных несчастий, то, значит, мы преследуем свою пользу и свое собственное благо. – Сам даже Кант, поставляющий основным мотивом нравственности абсолютный и чисто формальный принцип категорического императива долга, который является прямо отрицанием всякой мысли о личном благе, однако, безсознательно выставил в своей этике награду в трансцендентном мире в виде высшего блага, как счастье, которое всегда непременно совпадает с добродетелью. – Итак, и философия в различных ее направлениях, и та идет будто за самолюбивой жизнью и провозглашает эгоизм верховным этическим мотивом, уничтожая таким образом самую этику.
Обвинение христианства в проповеди эгоизма
Обыкновенно привыкли мыслить эгоизм, как полярную противоположность христианству. Самая характеристическая особенность христианства, по которой отличаются христиане от не-христиан – любовь друг к другу. Если эгоизм господствует в плотской жизни мира сего, если он в философии, то его, несомненно, нет в христианстве. – Но оказывается, что обвиняют в эгоизме даже и христианство . И Кант, и Фейербах, и Шопенгауэр, и Толстой обвиняют христианство в том же эгоизме. „Вера, говорит Фейербах, развивает в человеке чувство честолюбия и эгоизма; верующий считает себя отличным от других людей, превознесенным над обыкновенными смертными, владеющим особыми правами; верующие вообще аристократы, а неверующие плебеи“. Обвиняют христианство в эгоизме потому главным образом, что оно предписывает своим последователям любовь к самим себе: Возлюбиши искренняго твоего, яко сам себе ( Мф. XXII:39 ), заповедует заботу о личном спасении. Христианская жизнь, говорят, есть созидание своего спасения; быть христианином – значит спасаться. А всякая забота о своем собственном благе есть уже эгоизм. И при том, продолжают, христианский эгоизм – необыкновенно последовательный. Он не ограничивается только одною земной жизнью, по ценой здешних страданий покупает блага загробные. Обещание в христианстве будущих вечных наград праведникам и наказаний грешникам, раз оно дастся в Новом Завете, само в себе есть мотив отнюдь не высоконравственный, а прямо эгоистический. Если бы христианская мораль предписывала христианам самоотверженную любовь к ближним и в то же время обещала, что будущее блаженство будет обратно пропорционально этой любви, а мучения – прямо пропорциональны, тогда, говорят, можно бы было признать христианство чуждым всякого эгоизма.
Отсюда возникает недоразумение странное, на первый взгляд очень темное и запутанное, повидимому, даже опасное. Возникает этическая антиномия, которая ставит вопрос о нравственности самой христианской нравственности. С одной стороны всякому хорошо известно, что именем нравственного может быть названо только то, что чуждо каких бы то ни было эгоистических мотивов; где эгоизм – там нет истинно нравственного. А с другой стороны, нет нигде ни в жизни, ни в философии, ни даже в христианстве – чистой не эгоистической морали.
Путь, каким Нравственное Богословие может опровергнут это обвинение
Каким же путем может придти Нравственное Богословие к разрешению этой антиномии? Ему нет нужды возражать против того, что современная жизнь человеческая такова, что при ее наблюдении нельзя в ней заметить биения никакого иного пульса, кроме эгоистического. Эту истину проверит будущий историк наших нравов. Ему далее нет нужды бороться с философией и доказывать, что подлежащая ее наблюдению падшая природа невозрожденного человека может победить эгоизм. Нравственное Богословие может разрешить эту антиномию проще, а именно: через выяснение, во первых того: что такое эгоизм, в чем его сущность? ; во вторых: что такое, упоминаемая в христ. богословии, любовь к самому себе, и чем она отличается от эгоизма? ; в третьих, оно должно уяснить: какое значение в нравственно-христианской жизни имеет мысль о будущих наградах и наказаниях?
Определение эгоизма
Что такое эгоизм, как мотив или принцип этической деятельности? В чем его сущность и отличие от иного настроения, т. е. искренней любви к ближнему? По-видимому, решение этих вопросов очень просто, ибо оно почти целиком подсказывается самым словом. Однако на деле не так. – Понимание эгоизма Спенсером отнюдь не может быть названо правильным. По его толкованию этого слова, выходит, что если мы спим, пьем, едим и подобное, то мы, следовательно, эгоисты. Тогда придется все сознательные моменты и акты нашей жизни, которые сознаются нашим я , как собственные, назвать эгоистическими. Такое толкование, разумеется, не может иметь себе приложения в области нравственной. – Другие видят центр тяжести эгоистического поведения в том, что эгоист живет всецело только сам собой, что ему до других нет совершенно никакого дела 3 . В этом определении много правды; но не вся она в нем. Вообразите филантропа-благотворителя, который только тем и занимается, что оказывает помощь несчастным беднякам, на что тратит все свои доходы, все время. Но пусть он делаеть это – не будем брать уж самых низких мотивов честолюбия, тщеславия, славолюбия и подобных, – но пусть он делает это потому главнейше, что в этом сложном деле находит для себя просто интересное дело, без которого, если он его оставит, он заскучает: ему станет жаль, что вот он уже не может ходить и разыскивать бедняков, справляться о степени их бедности, назначать пособия и под. Такой филантроп уже – не свободен от обвинения в эгоизме. Значит, определять эгоизм внешним образом нельзя. – Иные хотят определить эгоизм, как такое поведение, которое направлено на приобретение благ для своей низшей человеческой природы, природы животной или плотской, противополагая ему христианскую любовь к самому себе, как такую, которая направлена исключительно на природу духовную, высшую, не плотскую 4 . Но злое начало может проникать и в самые высокие чувствования и дела наши: даже дела высокого самоотвержения иногда проникнуты не духом любви, а тонкой духовной гордости и потому тоже должны быть обвинены в эгоистическом направлении и являться возражениями против определения эгоизма, сейчас приведенного.
Отличительный признак эгоизма надо искать в нравственной психологии самого эгоизма, как настроения . Эгоист тот, кто держит в мыслях свое личное духовное или материальное благосостояние и услаждается им, кто нежно оберегает его и всячески ищет случая увеличить его; эгоиста мысль о себе не покинет никогда: в нем всегда присущ элемент сухости, элемент борьбы. Этот эгоизм может уживаться с самой широкой деятельностью на пользу других; он может быть очень тонким. Эгоист может совершать самое самоотверженное дело, однако мысль о себе, о своей добродетельности его не покинет и тогда он любуется своим благополучием, мечтает об увеличении его. Он совершит много добрых дел, но придя домой, самодовольно подведет итоги и мысленно похвалит себя точь в точь, как купец, возвращающийся после выгодной торговой операции. Это вот тот фарисей, который говорил: „Боже, благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь. Пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю“ ( Лк. XVIII:11–12 ). Эгоист никогда не забудет себя; любезно обходясь с друзьями и даже милуя врагов, он не перестанет напоминать ласковую кошку, которая в одну секунду превращается в маленького, но яростного тигра, лишь почует ущерб своему благополучию.
Любовь, как противоположность эгоизму
Эгоизму противоположна любовь, т. е. любовь к ближнему. Как противоположность эгоизму любовь к ближнему должна существенно отличаться от него самоотверженностью любящего, самозабвением, выражающимся не столько в делах самоотвержения, сколько в потере всякаго самочувствия своего благополучия, в совершенном невнимании и холодности к собственному наслаждению и счастью или наоборот – страданиям. Высшим наслаждением для него должно быть не ощущение мира и сознания исполненного долга, но мир и чистота своих ближних. Сам он не живет, но живет другими, как говорит Апостол любви: „для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в истине“. В жизни естественной к такой любви приближаются матери. Христианство требует питать ее ко всем.
Так называемая любовь к самому себе
Как раб Христов, христианин должен полагать некоторую заботу о поддержании своей жизни и своего тела для служения Богу и ближним. Но делать из этой заботы о своей жизни привязанность, любовь к ней – христианство воспрещает. Человек, любящий в этом смысле свою душу, погубит ее. – Не любите мира, ни яже в мире… яко все, еже в мире, похоть плотская, и похоть очес, и гордость житейская, несть от Отца, но от мира сего есть ( 1Ин. II:15–16 ). – Аще воскреснут со Христом, вышних ищите, идеже есть Христос, одесную Бога седя. – Горняя мудрствуйте, а не земная. ( Кол. III:1–2 ). Св. Василий Великий в своей известной беседе к юношам прекрасно говорит о том, что на земное благополучие должно смотреть лишь как на средство. „Мы не почитаем и не называем благом того, что доставляет нам совершенство в этой только жизни, но простираем надежды далее, и все делаем для приуготовления себе другой жизни. Поэтому, что к оной споспешествует нам, о том говорим, что должно любить сие и домогаемся сего всеми силами, а что не переходит в оную, то презирать, как ничего нестоющее“ (Том IV, стр. 345. Изд. 1846 г.). Св. Иоанн Златоуст , изъясняя заповедь Спасителя – возненавидеть душу свою и погубить ее для этой жизни, ясно дает видеть, что это возненавидение ее для этой жизни означает не ненависть к ней, а истинную и совершеннейшую любовь к ней. „Почему ты не хочешь возненавидеть души своей, спрашивает он? Потому ли, что любишь ее? Поэтому самому и возненавидь; и тогда всего более принесешь ей пользы, и докажешь, что ты любишь ее“ (Бес. на Мф. 35 ; т. 2, стр. 118). Не менее содержательны суждения Блаж. Августина в „Христианской Науке“ о том „что мы должны любить и чем наслаждаться“.
Итак, христианская любовь к самому себе в Слове Божием и святоотеческих писаниях есть собственно не любовь, а забота о себе, как об одном из средств любви к Богу и ближним. Это явствует из того, что мы должны любить ближних самоотверженно. Самоотверженная любовь к ближнему – это собственно тавтология, так как любить другаго можно не иначе, как с самоотвержением; в противном случае будет не любовь, а себялюбие. Потому-то Евангелие особенно и настаивает на самоотверженности любви, чтоб показать самую ее сущность. Аще кто хощет по Мне идти, да отвержется себе и возмет крест свой и по Мне грядет ( Мф. XVI:24 ), так что, иже не приимет креста своего и в след Мене грядет, несть Мене достоин ( Мф. X:38 ). В этом смысле Господь Иисус Христос говорил, что Он пришел разделить человека с отцем его, и дочь с матерью ея, и невестку с свекровью ея ( Мф. X:35 ). Всем, самым, по-видимому, невинным в мире, христианин должен жертвовать своей любви к ближнему по Богу. Чтоб не уяснять себе всех подробностей этого христианского самоотвержения, достаточно только вспомнить, что последняя степень его, его венец – в положении своего живота за ближнего. Больше сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя ( Ин. XV:13 ). Потому то Спаситель и говорил: потерявший душу свою ради Меня, сбережет ее ( Мф. X:39 ).
Сущность спасения – в любви
Но ведь плодом святости будет наслаждение? Разумеется, от истинно-христианской любви могут получаться и небесные радости в душе любящего ближнего человека; бывают и наслаждения. О них говорится и в Слове Божием; о них много писали и свв. отцы, видящие в них начало будущих райских наград. „Те, которые совлекли с себя человека ветхого, пишет, напр. Пр. Нил Синайский , и земного, прияли венец добродетелей – любовь, и с которых Иисус совлек одежды царства тьмы, те облеклись в нового и небесного человека Иисуса Христа. И Господь облек их в одеяния царства неизреченного света, в одеяния веры, надежды, любви, радости, мира, милосердия, благости, а подобно и во все прочие божественные, животворные одеяния света, жизни, неизглаголанного упокоения, чтобы, как Бог есть любовь, радость, мир, благость, милосердие, так и новый человек соделался сим по благодати“. – Но эти блаженства отнюдь не суть предметы эгоистических желаний истинной христианской любви к ближнему. Дело в том, что самое спасение в христианстве понимается именно, как отрешение от всяких личных привязанностей. Сии блаженства бывают, но только у тех, которые не жаждут их, которые отрешаются от желания их.
Поэтому-то всякая другая любовь, напр., плотская – она непременно эгоистична; а духовная любовь к ближнему есть прямое отрицание всяких личных вожделений. У св. Ап. Павла есть замечательнейшее в этом отношении одно место. Я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти, говорит св. Павел в Послании к Римлянам ( Рим.IX:3 ). Этими словами Апостол хотел сказать: « я весь живу одною любовью к ближним; какими бы испытаниями меня Господь ни посещал, какого бы самоотвержения ни требовал, я все сие претерплю, ибо моя жизнь в любви. В этом настроении – моя жизнь; о себе же, о своем благополучии духовном – я не забочусь». Говорят, что христианство тогда было бы чуждым и всякой тени эгоизма, когда оно обещало бы своим последователям страдания за добро. В приведенных словах св. Апостола и исповедуется такая именно решимость за добро получить лишение спасения. – Итак, истинный христианин, во первых, должен любить не себя, но ближнего; во 2-х, он и любя ближнего, отнюдь не должен ставить для себя цели и побуждения в наслаждении плодами этой любви. Тот, кто будет искать духовных благ, как наслаждений, тот их не получит. Эти блага приходят к тем, кто их отрицается.
Христианская любовь к самому себе, таким образом, не своих си ищет, не себе живет и не себе угождает. Сколько бы нравственно христианин ни возвышался, смирение будет его всегдашней добродетелью.
Разрешение возникающих вопросов
Спаситель говорит: возлюбиши искренняго твоего, яко сам себе ( Мф. XXII:39 ). Здесь будто бы поставляется знак равенства между любовью к самому себе и любовью к ближнему. Если это так, то тогда, конечно, можно члены ее переставить, не нарушив этого равенства, т. е. сказать: себя нужно любить точно так же, как мы любим нашего ближняго. Но это несправедливо. Любовь к ближнему характеризуется тем, что мы отдаем ему все, чем хорошим владеем сами; он предмет нашей нежной и постоянной привязанности. Неужели мы должны точно также любить и самих себя? Неужели мы должны и самим себе отдавать все, что можем приобрести, не щадя своего живота для приобретения этих благополучий? Все сказанное нами выше убеждает нас в совершенно противном. Поэтому в словах: яко сам себе отнюдь нельзя видеть указания на положительное содержание любви к самому себе. В этих словах Господь, обращаясь к мирскому порядку и мировоззрению, как бы говорит: вот ты любишь себя всеми силами души; ты живешь для себя; а я тебе говорю: люби ближнего, люби его так, как будто он для тебя стал не то что родной брат, а просто – второй ты сам. Как бы там ни было, но только на долю христианской любви к самому себе отнюдь не остается такой любви, какую христианин должен питать к своему ближнему. Собственно на долю христианской любви к самому себе не остается любви, как чувства. Опыт говорит нам, что человек, возлюбивший ближнего, как самого себя, себя-то уже перестанет любить. У св. Иоанна Златоуста есть одно место, где он человеческую душу называет рабочим животным. Ее нужно любить нам, как средство для любви Бога и ближняго. Василий Великий сию любовь к своей душе прямо называет заботой ( μέριμνα 5 , а не чувством): „внемли душе своей. Ее украшай, о ней заботься, чтобы своей внимательностью предотвратить всякую нечистоту, сообщаемую ей пороком, очистить ее от всякого греховного срама, украсить же и просветить ее всякой красотой добродетели“. Эта забота о душе ничего но имеет в себе эвдемонистическаго 6 . Напротив – основной мотив ее будет плач. Душа никогда не будет довольна собой; чем она будет ближе к Богу, тем она больше станет замечать в себе недостатков и заботиться об их удалении. Эта забота – есть забота о том, чтобы не быть эгоистом. Конечно, она – не эгоистична. Эта забота, есть забота кормилицы о своем питании и здоровье, которая все это отдает любимому дитяти.
Теперь нам остается уяснить себе последний вопрос о том: какое значение имеют в христианской нравственной жизни обещания наград за нравственную жизнь и наказаний за нечестивую. Не вносят ли они в нее эгоистического мотива?
В Слове Божием и Господь Спаситель и Апостолы часто указывают на вечные награды и мучения с целью побудить к нравственной жизни. По жестокости твоей и непокаянному сердцу – пишет св. Ап. Павел – собираеши себе гнев в день гнева и откровения праведнаго суда Божия, Иже воздаст коемуждо по делом его ( Рим. II:5 ). Или в другом месте: всем бо явитися нам подобает пред судищем Христовым, да приимем кийждо, яже с телом содела, или блага, или зла ( 2Кор. V:10 ). – Эти обещания имеют значение лишь в целостной христианской жизни. А взятые отдельно, сами по себе, как мотивы христианской жизнедеятельности, они не имеют важного значения. Тот, кто живет христианской жизнью из-за страха мучений или из желания наград – тот не истинный христианин. „Истинно богомудрые и боголюбивые, пишет св. Григорий Богослов , любят общение с добром ради самого добра, а не ради почестей, уготованных за гробом“. Или св. Василий Великий о таких людях говорит: „истинно возлюбившие Бога решились служить Ему не ради царствия, как бы для купли и корысти и не по причине наказания, уготованнаго грешникам, но как приверженные к единому Богу и вместе Создателю своему“. Потому-то этот мотив во всех учебных курсах относится к рубрике, так называемых, второстепенных побуждений и ставится на ряду с § о побуждениях от временных благ. Следовательно, этот мотив действительным мотивом, единственным двигателем нравственной деятельности и не может быть. Он может доброй и окрепшей уже в добре воле помогать в ее нравственной деятельности. Он может, иногда, в эпоху искушения и затемнения души, сильнее, чем что-либо другое протрезвить и просветить ее. Но все это потому, что эти мысли помогают доброй воле в борьбе с рассеянностью жизни. Страх воздаяния по Отцам (напр. Исаака Сирина 84 слово) является не началом, а первым плодом обращения грешника.
У христианина, только начинающего нравственную жизнь, при самом начале возрождения будущие награды и наказания и не могут даже быть побуждениями эгоистическими. Если он пожелает видеть в загробном воздаянии награду за те физическия лишения и страдания, которые он терпит на земле ради достижения каких-либо духовных благ, то он своего эгоистического желания мыслью о будущих наградах питать не может. Если даже он просто понадеется получить за гробом упокоение от своих земных трудов, то и тут в силу того, что он, разумеется, неправильно понимает будущую жизнь, как награду, юридически ему присужденную, собственно в одной мысли о будущей жизни не получит никакого утешения: чем он может наполнить сию жизнь? Определенного какого-либо содержания в нее он вложить не может. Она для него будет чем-то отвлеченным, темным; а это „ Что-то “ питать эгоизма не может: всякая надежда будет сменяться сомнением, да и надежда-то будет лишена воодушевляющаго характера. Даже если он понадеется только на одно Божеское правосудие, Которое воздаст каждому по делам его; то не успокоит его и это: у него всегда будет оставаться сомнение в том, что он действительно будет достоин наград в будущей жизни, а не мучений. Человек без настоящих христианских чувств, без любви, скорее променяет нирвану на неизвестную загробную жизнь: тогда если за гробом не будет воздания добром, то за то со смертью безвозвратно погибнет такая масса зла. Все материалисты в жизни обычно не верят в бессмертие. Христиане по имени – также отгоняют от себя мысль о воздаянии.
Что касается христиан с истинным христианским мировоззрением, с настоящей Христовой жизнью, то для них собственно будущие награды имеют значение не воздаяния, которые должны бы их побуждать к добродетели, но продолжения той жизни, которой они живут и на земле. Для них переход от земли к небу и незаметен, ибо они достигают начала блаженства на земле. Таким образом – рай уже будет не мотивом, а самой жизнью. Эта мысль очень подробно раскрыта у многих свв. отцев церкви, особенно же у преп. Макария Египетского .
Итак, вера в бессмертие отнюдь не может питать в христианине чувство эгоизма. Отсутствие этой веры было бы, конечно, гибельно для благочестия, и не по эгоистическим соображениям, а потому, что если-б нравственное начало имело бы только временное значение, то оно было бы лишено и логического смысла, и мы были бы, по слову Апостола „несчастнейшие из людей“ ( 1Кор. 15:19 ), повинующиеся мечте, обману, а не истине.